[Джей-Джей]

Название: Чувство вины
Автор:  Джей-Джей (она же Loki Lovegood)
Размер: мини (2 434 слова)
Фэндом: Джеймс Дешнер "Бегущий в Лабиринте"
Персонажи: Ньют, Томас
Жанр: Джен, гет, Слэш (яой), Ангнст, Психология
Рейтинг: РG-13
Описание:
- О чем ты думаешь, Томас?
- О том, что было бы, будь Ньют здесь, обладай он иммунитетом.
- И что было бы, Томас?
- Я был бы счастлив.
Публикация на других ресурсах: нет
Примечания автора:
Твой дом был под самой крышей - в нем немного ближе до звезд.
Ты шел не спеша, возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы, с горьким чувством вины.
(если кому удобнее на фикбуке - ficbook.net/readfic/4082265)

Казалось бы – все давно позади. Они живут здесь уже, наверное, около месяца. Обжились, приспособились, перезнакомились, даже перестали пугаться каждого шороха. Вот только бывшим глэйдерам никак не удавалось расслабиться – очень много они потеряли, чтобы так просто наслаждаться, вообще-то заслуженным, спокойствием. Слишком много печали и скорби было в их сердцах, чтобы можно было дышать легко и беззаботно, словно никаких ужасов на их недолгую жизнь не выпадало. Жить так, как живут другие иммуны.
Томас не был исключением, скорее, наоборот: кроме скорби, что сковывала сердце, душу терзало невероятно огромное чувство вины. А по ночам это самое чувство завладевало и его снами, превращая их в жуткие кошмары. А иногда – просто в воспоминания. И от этого становилось еще больнее и совестнее. Погружаясь в переполняющие его чувства, воспоминания и мысли о том, «что было бы, если бы…», Томас все больше и больше закрывался от друзей, отталкивая от себя и Брэнду, и Минхо, и других глэйдеров, не подпуская к себе новичков. Потому что было невыносимо смотреть в глаза Минхо, видеть его тоску по друзьям и понимать, что вашего общего лучшего друга убил ты сам. И сказать об это не сможешь никогда, потому что, не смотря на то, что Минхо сильный, эта новость подкосит его. Нет, не сломает, но причинит невыносимую быль. И затопит сердце злостью, переходящей в ярость при одном взгляде на него, Томаса. И будет плевать на все объяснения, оправдания и доказательства того, что Томас сам места себе не находит, что сердце болит больше всего именно из-за Ньюта, а не из-за Терезы – девушки, которою, как казалось ему самому и все окружающим, он любил (конечно, до того, как она его предала).

Не смотря на то, что пребывание в одиночестве угнетало еще больше, чем отрешенные мысли о прошлом в компании товарищей при выполнении своих прямых обязанностей, все свободное время Томас предпочитал проводить один, сидя на краю утеса и, по возможности, бездумно вглядываясь в бескрайнюю синеву океана. Парень всеми силами пытался убедить себя, что именно наслаждается красотами открывающегося пейзажа, а не лелеет противное чувство, кислотой разъедающее изнутри, переполняющее и грозящее вырваться наружу. Он честно, но тщетно пытался убедить себя, что эта боль, разрывающая на куски все внутренности – хорошая и достойная плата за мирное и спокойное существование на этом неизвестном, но таком живом клочке умирающего мира.
Никто не нарушал покой Томаса здесь, на краю мира, где под ногами, бушевали темные волны с угрожающими белыми шапками пены, а прохладный ветер поразительно мягко трепал по волосам, словно чья-то невидимая рука ласково перебирала взлохмаченные пряди. Но сегодня тихие шаги, хрустя мелкими камнями, песком и ветками, сообщают, что кто-то всё же решился нарушить его уединение. Хрупкая фигурка, примостившаяся рядом и беспардонно вторгающаяся в личное пространство, принадлежит никому иному, как Брэнде. Она молчит, просто легко касается своим плечом его плеча и молчит, вглядываясь в беснующиеся волны внизу. А мерзкое чувство и без того почти разъевшее все внутренности, словно получает дополнительный заряд – словно присутствие здесь и сейчас молчаливой, спокойной и расслабленной Брэнды становится последней каплей, катализатором для всей этой безумной смеси чувств, ощущений и эмоций – и выплескивается наружу нестерпимым желанием говорить, выплеснуть из себя всю боль, разделить давящее чувство вины еще хоть с кем-то. С кем-то, кто слишком многого не знает (а может, и наоборот, знающего излишне много), кем-то, кто сможет выслушать, не задавая лишних вопросов и не делая поспешных выводов. И Томас неожиданно для самого себя, но вполне логично и ожидаемо для разъедающих душу чувств начинает говорить, не ожидая поддержки, а просто для того, чтобы выговориться.
- Мне не хватает их. Их всех. И безумно стыдно. Что не сумел спасти, что не выполнил обещаний, что сам обрек на мучительное существование, что не простил. Мне больно думать о Терезе – безмерное чувство вины давит на плечи с такой силой, что кажется, словно я сейчас сломаюсь. Я до последнего не мог понять, на чье она стороне, что руководит ею, ее поступками и мыслями. Я, наверное, любил эту девушку – ту, которую, как мне казалось, я знал. Но от этого лишь больнее было ее предательство. Да и предательство ли это было? Не могу разобраться с этим до сих пор. Сколько раз она уже просила простить, понять, выслушать до конца хотя бы? Но нет, моя злость, обида – все это оказалось сильнее, я был слишком зол на нее, я больше не доверял ей – а доверие для меня – это самое необходимое, чтобы можно было выжить в этом хаосе и сумасшествии. И даже боль и раскаяние в ее глазах не смогли меня переубедить: видеть, как она мучается, снедаемая раскаянием (даже, если оно было фальшивым) – это доставляло мне удовольствие, словно бы уговаривая – вот, почувствуй хоть каплю того, что довелось почувствовать мне! И, хоть какая-то часть меня все же тихонько нашептывала о том, что все эти чувства, что испытывает сейчас Тереза искренни, и уговаривала прости ее, приводя достаточно весомые аргументы, то вторая лишь злобно скалилась, с садистским удовольствием стремясь сделать еще больнее. И теперь мне невероятно стыдно, а осознание того, что именно та часть меня, которую я слушать отказывался, была безоговорочно права, лишь утяжеляют этот груз. Я ведь до последнего не мог простить ее, даже видя, как она помогает, даже снова оказавшись в логове гриверов и, казалось, вспомнив все те чувства, что испытывал ранее – нет, все равно не мог простить. А теперь, осознав, что все это было глупо и ничего хорошего мне не дало, становится лишь больнее, оттого, что уже не перед кем извиниться, некого простить. Разве чем-то иным, кроме как доказательством преданности с ее стороны был ее поступок? Разве человек, который играл за другую команду, который был предателем и лишь притворялся другом, вытолкнул бы меня из-под той плиты, а сам занял мое место? Не думаю.
Знаешь, она ведь снится мне (впрочем, они все мне снятся). Но она улыбается, успокаивает, так как умела только она, говорит, что все хорошо и с ней все в порядке. Ее мягкая улыбка и блеск ярких глаз словно подтверждают это. И я улыбаюсь ей в ответ, просыпаясь с мокрыми щеками и слипшимися из-за слез ресницами. Но стоит снова закрыть глаза и картинка меняется: я словно в замедленной съемке вижу, как она отталкивает меня в сторону и как огромный бетонный кусок падает на нее. Я буквально слышу, как трещат и крошатся ее кости, слышу этот мерзкий чавкающий звук, с которым лопаются ее внутренности. Меня тошнит от этого, а образ никак не выходит из головы, преследуя весь последующий день. Я просыпаюсь, сдерживая подступающую тошноту и рвущийся наружу крик. А в ушах все еще звучит непроизнесенная в реальности, но такая отчетливая во сне фраза: «Разве враг и предатель спас бы тебе жизнь? А я ведь на все готова ради тебя, Том». И чувство вины и стыда накрывает с новой силой, потому что где-то в глубине души я понимаю, что все еще не простил ее до конца, потому что даже предательство во благо причиняет слишком много боли.
Томас замолкает. Слова так легко и внезапно вырвавшиеся наружу требуют взять паузу, чтобы вдохнуть побольше воздуха, чтобы осознать, что все сказанное – правда, в которой он боялся признаться даже себе. И собраться, найти сил для очередного признания, после которого его душа наверняка останется искалеченной, разъеденной все той же мерзкой субстанцией, что плещется кислотной бурей внутри. Но Томас думает о том, что больше не может терпеть эту медленную болезненную смерть где-то внутри, ему просто необходимо дать этому выход. И плевать, если, произнеся это вслух, станет еще больнее. Пусть, сидящая рядом, Брэнда молчит, словно вообще не слушает его душевных излияний, он знает, что это не так, и благодарен за отсутствие неуместных вопросов и бессмысленных слов утешений. Девушка просто не хочет нарушить этот момент неожиданной откровенности и открытости. Она продолжает вглядываться в сгущающиеся сумерки и чернеющие воды, ожидая второй и, пожалуй, самой сложной и важной для Томаса исповеди. А кроваво-красный закат, что так внезапно подобрался слишком близко, окрашивает руки в столько правдоподобный оттенок крови. И это поражает, потому что солнечная дорожка, расположившаяся на водной ряби, переливается золотисто-красным, ничем не напоминающим кровь, цветом.
- Ночные кошмары имеют свойство перебираться и в светлые солнечные дни. Днем я встречаю их в глазах Минхо. Я вижу в них боль и тоску, вижу борьбу веры в лучшее и безысходного понимания суровой реальности. Даже, если он знает, чувствует, что Ньюта больше нет, он точно не может даже предположить, что виной тому совсем не разъедающая мозг болезнь, а тот, кто называл себя другом. И я не смогу когда-либо признаться ему в это. Минхо – последнее, что связывает меня в этом новом мире с тем, что было раньше, с Ньютом. Я не хочу это терять. А признавшись, что собственноручно всадил пулю в голову друга, я потеряю все. И самым меньшим из этого всего окажется жизнь. Да и не представляю я, как о таком можно сказать. Я не могу в это поверить и сам. Хоть и не придавал особого значения Ньюту. Несмотря на то, что он был единственным во всем Глэйде, кто верил мне, кто принял, и кто всегда стремился помочь. Чак, скорее, видел во мне старшего брата, а для Ньюта я был равным, хоть и считался бестолковым Салагой.
Знаешь, я не представлял, насколько Ньют для меня важен и насколько он мне нужен до той поры, пока Крысун не сказал про отсутствие у него иммунитета. Для меня мир тогда в очередной раз сделал болезненный кульбит, ощутимо приложившись мне меж глаз и выбив весь воздух метким попаданием в солнечное сплетение. Я словно попался в лапы гриверу, который, с радостные хлюпаньем и скрежетом, принялся проверять на мне работоспособность всех своих орудий пыток. Тогда я впервые осознал, как боюсь его потерять. А Ньют – он, кажется, даже не удивился этой новости. Принял как должное, словно знал это всегда. Как же я тогда разозлился на него! Как можно так спокойно реагировать на столь страшную новость?! Его спокойствие оказалось для меня убийственным и поразительным. Но он всегда был таким, все то время, что я знаю его, – даже если самому страшно и плохо он будет подбадривать и утешать меня. А воспринимал это как должное, словно так и надо! И никогда не пытался поддержать его.
Все то время, что мы были в Денвере, меня не отпускало смутное чувство тревоги. Но до меня все доходит слишком поздно: будь то коварные замыслы ПОРОКа, понимание сложившейся ситуации или осознание собственных чувств. Не передать словами, как я испугался, когда вернувшись на корабль, не обнаружил там Ньюта. В голове, словно миллионы вольт на электростанции жужжала одна единственная мысль: «Не уберег, потерял». И эта еще толком не оформившаяся мысль, причиняла невыносимую боль, не давая даже задуматься толком, что означает. Мне было плевать, что случилось, плевать, что чувствовал тогда сам Ньют, я должен был, просто обязан вернуть его. И я был счастлив, когда оказалось, что Минхо придерживается того же мнения. Вот только я не был готов, к тому, что увижу там, в Доме, и от этого сердце болело еще сильнее.
Знаешь, почему он так разозлился на меня, когда мы встретились в последний раз? Нет, не потому, что уже был шизом, находящимся у самой черты. Потому что я предал его. Я забыл о той записке. А вы о ней даже не знали. Он написал ее еще на безе ПОРОКа, поругавшись с Минхо. Он уже тогда понял, что болезнь начинает брать верх. Он просил убить его. А я не выполнил эту просьбу. Но я просто не мог! Как, как я мог всадить пулю в голову того, кто был самым важным для меня человеком? Тем, кто поддерживал меня и одним своим существованием помогал пережить все эти ужасы?! Как, как, скажи мне, я мог выстрелить в него тогда? Он же не был свихнувшимся шизом. Он был все тем же солнечным Ньютом, нашим лучшим другом, которого мы пришли вытаскивать из всего этого кланка. Когда мы пришли в Дом, он думал, что мы явились за тем, чтобы я смог исполнить его просьбу, но мы начали умолять его пойти с нами. Я подвел его в очередной раз. И от понимания всего этого мне лишь больнее. Глядя в его глаза – мягкие, добрые, не затуманенные пеленой безумия, – это сделать было невозможно. Слишком больно.
Знаешь, что заставляет меня подскакивать с места в те ночи, когда я не слышу отвратительных звуков раздавливаемой тяжелым бетоном плоти Терезы? Одна единственная фраза, произнесенная шёпотом самого дорогого голоса и грохот выстрела в противовес этим тихим словам. «Пожалуйста, Томми, пожалуйста» – эта фраза меня преследует и наяву, стоит кому-то из прочих иммунов неосторожно назвать меня так, как называл он. Это слишком больно. Словно… словно тот выстрел был двухсторонним: пуля прострелила его голову и мое сердце, заставляя душу осыпаться серым пеплом в кровоточащую рану. Вместе с Ньютом я убил и себя. Другого объяснения этой ужасной боли, что преследует меня после его смерти, я не нахожу.
В отличие от Терезы, Ньют не приходит ко мне во снах. Даже в тех кошмарах, где я стреляю в него: я слышу его голос, слышу выстрел и чувствую тяжесть мертвого тела на себе, но не вижу его. Возможно, это тщетные попытки моего подсознания уберечь от еще большей боли, но это лишь сильнее пугает меня. Я боюсь, что однажды не смогу вспомнить, как он выглядел, как смеялся, забавно хмурился. И, чем сильнее этот страх, тем больше во мне уверенности – мы были знакомы до Лабиринта, до треклятой Стерки. Вот только я отказался возвращать воспоминания и теперь вряд ли когда-нибудь узнаю об этом. Единственное, что я знаю наверняка – это то, что как Чак был слишком юн, так и Ньют был слишком солнечным для всего этого кланка, что свалился на нас. Они в большей мере, чем все остальные, не заслуживали того, что с ними произошло.
Это все давит на меня. Я просто физически чувствую, как чувство вины давит, крошит ребра и впивается острыми осколками в сердце. Помнить их слишком больно, но забыть – слишком страшно.
На землю давно опустилась тьма, укутывая все в свои нежные объятия. Океан теперь казался черным и опасным, усилившийся грохот волн теперь звучал не успокаивающим напевом, а мрачным набатом. Заметно похолодевший ветер пробирался своими скрюченными пальцами под тонкую ткань футболки, царапал кожу острыми когтями и лишь усиливал неприятную колкость на щеках, покрытых солеными дорожками высыхающих слез. Дышать, и правда, стало немного легче, но ощущение утраты чего-то очень важного, чуть ли не жизненно необходимого, как сам воздух, никак не хотело отпускать, тихо нашептывая, что останется с парнем если не навсегда, то задержится как можно дольше. Потревоженные душевные раны неприятно ныли и саднили, посыпая кровоточащее сердце очередной порцией серой пепельной трухи. А, казалось, устаканившиеся мысли, звуком трансформаторов и гудением нескольких десятков бергов, оповестили о том, что не собирабтся так просто сдаваться и прощать все ошибки своему хозяину. Боль – вот единственный путь искупления его вины.
В наступившем внутреннем хаосе, что последовал за секундным расслаблением, тихий и спокойный голос Брэнды стал как спокойный вдох посреди бушующего тайфуна, который отбирает остатки кислорода, хоть воздух вокруг и без того наполнен им. И, казалось, помог отыскать среди нестройного треска и звона мыслей, ту самую, что своим тихим шепотом перекрикивала нескладный хор остальных.
- О чем ты думаешь, Томас?
- О том, что было бы, будь Ньют здесь, обладай он иммунитетом.
- И что было бы, Томас?
- Я был бы счастлив.

@темы: ноябрьская летопись, Перо для письма или записки сумасшедшего, Keep running!..

Comments

[Гость]

красииво, только.... на ФБ работа удалена. Почему?